Тамара Романова. Нас память возвращает в те места…

Отчий дом

Дом моих родителей в Черной слободе старинного Ельца ничем не отличался от тех, что стояли рядом на нашей улице. Он был построен еще до революции. В то время в слободе жил мастеровой люд самого скромного сословия, и наш дом с покосившейся от времени завалинкой и низкими окнами, что на ночь закрывались ставнями, скорее напоминал избу. Но тогда, в детстве, он казался мне сказочным теремом.

Помню спальню родителей с резным деревянным комодом у окна; гостиную, где по вечерам, сидя за круглым дубовым столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью темно-вишневого цвета, под уютным шелковым абажуром отец любил читать газеты. Помню кухню с большой русской печкой, разогретые докрасна колосники, запах сухих дров и угля; веранду с настежь раскрытыми окнами, где ближе к осени мама варила душистое варенье из коричных яблок, которые в простонародье называли «коричневкой». Помню купола Вознесенского собора, что были видны из каждого окна, выходившего на улицу.

Маме приходилось много работать по дому. Семья была большая: трое детей, я и мои братья Володя и Юра, бабушка Анюта, мать моего отца, которую все почтительно называли Анной Ивановной, и брат отца, дядя Тихон.

Дядя Тихон жил во второй половине дома. Был он человеком одиноким, большую часть времени проводил в наших общих семейных заботах. Любил крепкий чай с яблочным вареньем и протяжные застольные песни. Когда был в дурном настроении, называл маму Александрой Семеновной, а в добром расположении духа - ласково Шуренкой. Дядя Тихон иногда выпивал и, сознавая свою слабость, чувствовал себя виноватым. Отец сердился на него, при закрытых дверях о чем-то говорил с братом громким голосом, почти не сдерживая раздражения. Примиряла всех бабушка Анюта. Уходила в свою комнату, подолгу молилась перед иконой Николая Чудотворца.

Бабушка была тихой, смирной, неразговорчивой. Ходила в длинной юбке из черного сатина и белой кофте в мелкий цветочек, голову покрывала тонким кисейным платком. Все ее воспитательные меры заключались в одном, но всегда безотказно действующем назидании: «Не дерзите, Господь услышит – язычок отрежет». Я живо представляла себе эту страшную картину Божьего наказания и тотчас замолкала.

Смерть бабушки была первой потерей нашего дома, наверное, поэтому я так хорошо помню это событие. Бабушка Анюта ушла так же тихо, как и жила. Сыновья - Александр, Алексей, Тихон, Николай и Василий - несли гроб с ее телом от Черной слободы до Вознесенского собора. Падал снег, траурная процессия шла медленно. «Куда торопиться?» - будто разговаривая сам с собой, сказал наш сосед дядя Володя Косяков. Мама крепко держала меня за руку, будто боялась, что я убегу. «Вот подрастешь - поймешь, что поспешать надо медленно», - добавил он, обращаясь к мне.

Вознесенский собор встретил нас молитвенной тишиной, запахом ладана и чуть слышным потрескиванием свечей. «Со святыми упокой, Христе, душу усопшия рабы твоея Анны, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная», - звучало под сводами храма. Я вслушивалась в церковно-славянскую речь, слова которой словно птицы взлетали под самый купол. Мне казалось, что тихая, неразговорчивая Анна Ивановна, устами священника должна сказать нам что-то очень важное. И ожидания мои оказались ненапрасными. После отпевания священник подошел ко мне, погладил по голове и вдруг сказал: «Не печалься, деточка, у Бога нет мертвых, у Бога все живы…» И так спокойно стало на душе, как бывает, наверное, только в детстве.

После отпевания процессия  медленно двинулась на Аргамаченское кладбище, где бабушку и похоронили. Домовину, так в прежние времена называли гроб, засыпали землей и на свежей могиле установили деревянный крест.

Жизнь после ухода бабушки шла своим чередом. Тихон в минуты тоски все так же прикладывался к рюмке, отец продолжал его воспитывать, мама хлопотала по дому, дети с криками бегали по двору. И за всем этим, так мне казалось, наблюдал святитель Николай, икона с ликом которого висела в опустевшей бабушкиной комнате.

Родительский дом всегда был открыт для родственников, друзей и соседей. В воскресные дни его заполнял запах пирогов с капустой и рыбой, аромат чая с мятой и чабрецом. В будни все было подчинено строгому маминому порядку, нарушать который было непозволительно никому, кроме кота Кузи.

Шло время, дом старел, с каждым годом все больше напоминая избу. И однажды уже повзрослевшим детям стало в нем совсем тесно. Провожая меня в дорогу, отец, чуть сдерживая волнение, тихо спросил: «Доченька, а ты варенье-то взять не забыла?» C полупустым чемоданом, банкой варенья и молитвой «Живый в помощи Вышняго…», написанной от руки на листочке бумаги и зашитой в манжет платья, я уезжала учиться. Мне было всего шестнадцать. С тех пор я приезжала в дом только погостить.